15 августа 1988 года Раздолбай проснулся около часа дня. Солнце за окном было жаркое и белое. Над асфальтом Ленинградского проспекта висел синеватый от грузовой гари воздух. Люди давно ходили по улице, потели и устало вздыхали. А Раздолбай только открыл глаза. От долгого, тяжелого как ватное одеяло сна в голове у него образовалось что-то увесистое. Раздолбай полежал, понял, что спать больше невозможно, и поплелся на кухню приводить себя в чувство крепким кофе.
Завтра Раздолбаю исполнялось девятнадцать. Родители, хотя уехали неделю назад во Францию, заранее сделали ему ко дню рождения подарок и бродили теперь в золотистом парижском тумане, не подозревая, что Раздолбай живет привычными мыслями и чувствами последние часы, а подарок, прижатый к столу банкой икры для "празднества", откроет в его жизни новые, полные неведомого раньше содержания, страницы. Подарком родителей был большой белый конверт, в котором лежали путевка в юрмальский дом отдыха "Пумпури", сто рублей денег и железнодорожный билет Москва-Рига на пятнадцатое число.
Хотя Раздолбаю было без одного дня девятнадцать, выглядел он младше и был из тех субтильных юношей, в которых есть что-то птичье. Это птичье в себе Раздолбай переживал очень болезненно и панически боялся раздеваться на людях. На пляж он не ходил, в баню и бассейн тоже. В военкомат ему придти пришлось. Там его раздели и выставили в коридор полный народу. От ужаса у Раздолбая пропал голос, и он не смог потом доложить "призывник такой-то для прохождения медицинского освидетельствования прибыл". Медкомиссии это не понравилось. Военврач ткнул Раздолбая меж костлявых ребер заскорузлым пальцем и пообещал отправить в Афганистан. В Афганистан, как впрочем и в армию, Раздолбая не отправили из-за бронхиальной астмы и хронического заболевания почек.
Жил Раздолбай с мамой и отчимом в трехкомнатной квартире в районе метро Динамо. Отца своего он не помнил. По воспоминаниям матери, отец был человеком веселого нрава, но когда обстоятельства не давали ему веселиться, впадал в депрессию и угрюмо молчал по несколько дней кряду. Рождение Раздолбая стало обстоятельством наиболее мешающем веселью.
- Вот же тоска. - Сказал как-то отец, глядя на копошащегося в манежике в розовых колготках Раздолбая и сидящую рядом с книжкой мать. - Вот тоска беспросветная... Удавиться что-ли?
- Ну удавись. - Ответила мать, не отрываясь от книжки.
Отец вышел, снял на кухне бельевую веревку и, привязав ее к верхней петле входной двери, сноровисто смастерил петлю.
- Галь! - Позвал он. - Поди сюда!
- Зачем?
- Ну поди, покажу чего.
Мать подошла. Отец накинул петлю на шею и, сказав: "Вот тебе..." повалился плашмя. Веревка лопнула, как струна, придушенный отец врезался подбородком в ящик для обуви и сломал себе челюсть. В больнице ему связали зубы проволокой, мать каждый день носила туда бульоны и протертые супы, а когда челюсть срослась, подала на развод. Отец не возражал и с тех пор не появлялся. Алименты он, впрочем, присылал исправно и, сложив последние три перевода, мать даже купила Раздолбаю на восемнадцатилетие фотоаппарат "Зенит". До пяти лет Раздолбай жил с мамой вдвоем. Мама уходила на работу и оставляла его с нянечкой - безответной старушкой, которую Раздолбай бил по спине деревянной лопаткой и обстреливал из большой пластмассовой пушки разноцветными ядрами. Неприязнь объяснялась просто - путая причину и следствие, Раздолбай думал, что мама уходит, потому что с ним должна побыть эта скучная бабка. Недоразумение неизбежно свело бы старушку в могилу раньше срока, но мама объяснила в чем дело, а в заключение сказала:
- Если я не буду ходить на работу, что ты будешь жрать? Слова "жрать" и "работа" слились было в сознании Раздолбая в одно целое, но тут появился дядя Володя. Он женился на маме, перевез ее с Раздолбаем в свою трехкомнатную квартиру на Ленинградском, а зарабатывал так много, что можно было ничего не делать и при этом жрать сколько угодно. Работать мама, однако, не бросила. Она была музыкальным педагогом, любила свое дело и на предложение сидеть дома с ребенком ответила отказом. На работу она, правда, ездила теперь на такси. Расходы на транспорт в полтора раза превышали ее зарплату, и дядя Володя со смехом говорил, что она единственный человек, который работает и еще за это приплачивает.
Мамина однокомнатная квартира, в которой Раздолбай провел первые пять лет своей жизни, осталась свободна. Дядя Володя предложил сменяться на четырехкомнатную, но мама сказала, что пусть, когда Раздолбай женится, ему будет где жить, и квартиру стали время от времени сдавать. Небольшими деньгами, которые поступали от этого в семейный бюджет мама очень дорожила. Она тяготилась зависимостью от мужа и ехала иногда на метро, отложив выданную на такси пятерку, или ходила по комиссионным в поисках кофточки на несколько рублей дешевле, чем в магазине. Ей казалось, что меньше потратив, она меньше зависит, и, если, сэкономив, ей удавалось что-нибудь отложить, она была счастлива, словно заработала, и лелеяла припрятанные деньги, чтобы потом потратить их на сына.
Первое время Раздолбай относился к дяде Володе как к постороннему, и ему даже не приходило в голову, что они с мамой живут в его доме. Но как-то мама и дядя Володя поссорились, и Раздолбай крикнул из своей комнаты:
- Мам, что бы ни было, я на твоей стороне.
Он хотел поддержать маму, показать, что считает этого постороннего дядю заведомо неправым, и был уверен, что дядя, сознавая себя чужим, полностью с этим согласится. У дяди оказалось другое мнение. В тот вечер он провел с Раздолбаем воспитательную беседу, в которой объяснил, что безответственно брать чью-либо сторону, не вникнув в суть конфликта; что конфликта к тому же нет, а есть проблемы, и решать их надо сообща, а не делиться на правых и виноватых, потому что теперь они - одна семья.
Беседа маленького Раздолбая не убедила. В его представлении, дядя Володя не понимал, что они с мамой заодно и главные, а он один и вообще не при чем. Чтобы вразумить его, Раздолбай выбрал момент, когда отчим болел, и положил ему спящему под подушку будильник. Он ожидал, что дядя Володя покорно засмеется, признавая августейшее право шутить над собой таким образом, но крепко получил по шее и побежал искать заступничества у мамы. От нее Раздолбай получил еще сильнее, и так стало ясно, что дядя Володя не посторонний, и с этим надо считаться.
Настоящее уважение дядя Володя завоевал, когда слова "жрать" и "работать" обрели в сознании подросшего Раздолбая неразрывную связь, и он понял, что только благодаря труду отчима они с мамой живут в достатке и ни в чем не нуждаются. Впрочем, избалован Раздолбай не был. У него было все, но не больше, чем у других и не лучше. Даже магнитофон появился у него только в девятом классе, хотя уже в седьмом многие ребята увлекалась записями. Главным меломаном класса был тогда усатый мальчик со странной фамилией Маряга. Маряга слушал неведомых Раздолбаю монстров рока BLACK SABBATH, SCORPIONS и JUDAS PRIEST на стереоаппаратуре с большими черными колонками, и Раздолбай, в распоряжении которого был только хрипевший на большой громкости диктофон SONY, две кассеты Битлов и кассета Челентано, всегда испытывал к нему почтительную зависть непосвященного. Послушать свои кассеты Маряга никогда не давал.
- Пожуешь. - Коротко объяснял он отказ.
На одном из уроков Раздолбай оказался с Марягой за одной партой и, выводя на обложке учебника аккуратные готические буквы AC/DC, усатый фэн тяжелого рока невзначай спросил:
- Ну как тебе родители аппаратуру не купили еще?
- Нет. - Отчего-то виновато ответил Раздолбай.
- Так ты потребуй!
Виноватый Раздолбай развел руками и издал смешок, который однозначно переводился как: "У них потребуешь..."
Требовать чего-либо у родителей Раздолбай никогда не решался, а если приходилось просить, всегда чувствовал как потеют руки и сжимается от почтительности в голосе горло. Решай судьбу раздолбайских желаний податливая мама, редкие просьбы не сопровождались бы таким волнением, но главным в доме был дядя Володя, а его Раздолбай к тому времени уважал настолько, что терялся и робел перед ним, как пигмей перед великаном, хотя был выше на целую голову. Он даже не мог называть своего отчима на ты, хотя тот просил об этом, и, стесняясь отчуждающего "вы", вовсе избегал прямых обращений и глаголов с предательскими окончаниями. Если мама просила позвать дядю Володю к столу, Раздолбай не мучился выбирая между "иди есть" или "идите", а говорил: "Кушать подано!" Чтобы окликнуть своего приемного отца, Раздолбай прибегал к ухищрениям вроде покашливаний. Иногда дядя Володя специально не замечал их, и Раздолбай догадывался, что ему хотелось бы услышать какое-то обращение. Но называть отчима дядей Володей Раздолбаю было неудобно, а произнести слово "папа" у него не поворачивался язык.
Хотя формально дядя Володя не был Раздолбаю отцом, роль настоящего родителя он считал для себя естественной. Всякий раз, когда Раздолбай, по мнению отчима, поступал некрасиво, дядя Володя усаживал его перед собой и проводил воспитательную беседу. Он умел в двух словах показать неприглядность любого поступка и делал это настолько спокойно и с юмором, что как бы ни хотелось Раздолбаю оправдаться, в конце концов он признавал свою неправоту и сам же над собой смеялся.
Больше всего дядя Володя стремился искоренить в Раздолбае эгоизм и собственно раздолбайство. Эгоизмом отчим считал хроническое неумение думать о других.
- Было шесть сосисок. Почему тебе четыре, маме две, а мне хер? - Спрашивал он вечером, не обнаружив в холодильнике ужина, на который рассчитывал.
Раздолбай хихикал, потом, не забывая обходить коварные "ты-вы" оправдывался:
- Я думал директоров на работе кормят.
- А ты бы еще дверь на ночь запер, может нас там и спать укладывают. - Говорил дядя Володя, и Раздолбай, стыдливо смеясь, клялся себе, что отныне обязательно будет следить, чтобы еды в холодильнике оставалось ровно на троих. Клятвы, однако, не мешали ему съесть на следующий день банку огурцов, припасенную мамой для праздничного салата, или растащить блок жевачки, купленый отчимом для борьбы с голубым сигаретным змием.
Раздолбайство приемного сына беспокоило дядю Володю больше, чем его эгоизм. До восьмого класса Раздолбай прилично учился, вовремя приходил с улицы, а в свободное время кропотливо клеил копии самолетов или печатал фотографии, заявляя, что будет поступать во ВГИК на оператора. К десятому классу он прочно утвердился на тройках, понятия не имел, что делать после школы, а вместо фотографий и самолетов увлекался тяжелым роком и гулянием до двенадцати ночи с Марягой, ставшим лучшим другом после появления у Раздолбая двухкассетного магнитофона. Отчим забил тревогу. Чтобы подтянуть учебу, мама взяла репититора, но тот оказался мягким человеком и быстро превратился в приятеля за пять рублей в час, который два раза в неделю болтал с Раздолбаем о жизни и делал за него уроки. Вскоре Раздолбай с трудом решал простейшие задачи, а сознание его больше и больше заволакивалось туманом бездеятельности. Раздолбай был не глуп, но совершенно безволен, и этим объяснялась произошедшая с ним перемена. До восьмого класса учеба давалась относительно легко и способностей хватало, чтобы получать четверки, почти не занимаясь. Как только задачи усложнились, и потребовалось напрягаться, у Раздолбая словно сгорели какие-то предохранители. Везде, где требовалось усилие, умирало желание. Раздолбай хотел бы наверстать учебу, но вместо того, чтобы заставить себя сосредоточенно думать, легче было перестать хотеть и с помощью репититора тянуть на тройках.
Собственное безволие угнетало Раздолбая и, чтобы спастись от тяжелых мыслей он шел на улицу. На улице забывалась горькая необходимость преодолевать, можно было весело сидеть с приятелями на лавке, курить и ждать, не пройдет ли мимо одноклассница по кличке Цыпленок, к которой Раздолбай пылал безответной страстью. К двенадцати, отдохнувший душой Раздолбай заедал зубной пастой запах курева, отплевывался белой щиплющей язык жижей и шел домой, чтобы, подавляя зевок, выслушать воспитательную беседу отчима. Дядя Володя переживал за приемного сына как за любимую команду, проигрывающую 2:1 в полуфинале. Он говорил, что Раздолбай находится в стадии продления детства и теряет стартовые позиции; что нельзя стать кем-то, никем не пытаясь стать; что поздние гулянки имеют плохое продолжение; что, не дай бог, Раздолбай попробует спиртное.
- Я позволю себе ударить тебя только в одном случае, если ты выпьешь. - Заканчивал дядя Володя и задумчиво добавлял:
- Может быть я даже сломаю тебе руку...
Несмотря на угрозы отчима, спиртное Раздолбай попробовал и по достоинству оценил. В конце десятого класса, когда родители уехали на три дня в Ленинград, Раздолбай, неожиданно для себя, радостно откликнулся на предложение четырех одноклассников распить на квартире Маряги бутылку медицинского спирта. На закуску купили триста граммов Любительской колбасы и две пачки пельменей. Спирт перелили в большую бутыль из под столичной водки, разбавили водой и долили терпким самодельным вином из черноплодки. Пельмени дымились в большой миске, нарезаная кубиками колбаса громоздилась на блюдце, а потеплевший спирт ждал первого тоста в чайных чашках с лиловыми розочками. Брать рюмки Маряга запретил по конспиративным соображениям.
- Рюмки пыльные, "черепа" с дачи в пять приедут, увидят - чистые, сразу поймут, что пили.
Раздолбай был единственным в компании, кого не ждали дома, и кого не сдерживал страх неудачно заесть и быть пойманым. Он резво ушел в отрыв и уже через полчаса лежал в ванной на приготовленной к стирке куче белья и цитировал дневник блокадницы Тани Савичевой, о котором говорили накануне на уроке истории.
- Папа умер. Дядя Леня умер. Дядя Петя умер... Мама... Мама осталась жива! - С этим выкриком Раздолбай попытался встать, но тут же повалился обратно, увлекая за собой таз с замоченными лифчиками.
- Пятый час, уводите его скорее! - Суетился Маряга.
- Куда вести, он идти не может...
- Хоть на лестницу...
На лестнице овеянный сквозняком Раздолбай осознал свою беспомощ-ность и жалобно попросил:
- Чуваки... Вы только не бросайте меня...
В то время милиция получила распоряжение задерживать пьяных, и в отделение можно было угодить за один только запах - что говорить про Раздолбая, который не только не стоял на ногах, но даже ничего перед собой не видел. Двое приятелей нацепили на рукав повязки дежурных по столовой, и самозваные дружинники потащили безнадежно поникшего Раздолбая окольными путями к дому.
- Вы меня не туда ведете, идиоты! - Отчаяно кричал Раздолбай, не узнавая дороги и чувствуя, что полностью находится в чужой власти. - Вы все пьяные, я один трезвый! Вы меня сейчас заведете на окраину Москвы, нам там всем дадут пизды! Ну хорошо... - Заговорил он мстительным тоном восставшего. - Сейчас я возьму тачку! И посмотрим, кто быстрее у меня дома будет. Вот тачка...
Раздолбай рванулся навстречу медленно ехавшим Жигулям, но приятели вовремя удержали его и спрятали в темной арке. Жигули были желтыми с синей полосой на дверях.
Убежденный, что пьяные друзья ведут его неправильно, Раздолбай расплакался и от жалости к себе заговорил с уменьшительными суффиксами.
- Холодно... Я хочу в свой домик! Мой домик теплый! Где мой домик?
- Ну вот мост уже. - Сказал "дружинник", тащивший Раздолбая под правую руку. - Сейчас дойдем, а там и "домик".
- Мост?! - Гневно крикнул заведомо несогласный Раздолбай, простирая руку в пространство, в котором не видел ничего, кроме крутящегося хаоса. - Если это мост, то я мудак!
Последняя фраза стала анекдотом. Произнося ее, Раздолбай указывал именно на мост, тянувшийся впереди над железнодорожными путями Савеловского вокзала.